Артен все молчал, то и дело вытирая рукавом пот на лице и прикладываясь к фляге с водой. Всю ночь он провел в компании Волина. И теперь, в жестоком похмелье, ему было не до разговора. Однако во время привала, на котором он выпил без малого полведра холодной воды, он все же пояснил Джеку Пирсу, что Махно по соображениям высшей стратегии изменил маршрут и они движутся не на Николаевку, как об этом было объявлено раньше, а на Поповку. Но это будет лишь на руку Пирсу, потому что там есть станция железной дороги.
Около половины пятого на горизонте показался столб черного дыма. Тачанки покатились быстрее. Вскоре все въехали в большое село под горой. С краю еще дымилось пожарище. Впереди часто рассыпались выстрелы. Потом по ту сторону села пронеслось на карьере несколько всадников. Пирсу показалось, что по серой лошади он узнал в одном из всадников Щуся. Он стал приглядываться, но всадники с подвязанными к седлам узлами умчались в степь, и лишь пыль вилась еще на дороге.
Махно остановился на сельской площади. Мужики и бабы сначала с опаской, а потом все смелее подступали к атаману, видя в нем своего избавителя.
— Ну что? Ну что? Говорите, кто вас тут обидел? — спрашивал лукавый атаман. — Не бойтесь, говорите, я батько Махно.
К нему подошел пожилой мужик в разорванной свитке.
— Як ты добра людина, то слухай… — заговорил он. — Ось воны тут, як скаженны, налитилы на все, що було у доме, — рассказывал мужик, утирая глаза. — Разбилы посуду, изрезалы перины, подушки, рассыпалы перья, а що им нравилось, забиралы у сумы…
— Дозвольте мне, батько, сказать, — заговорил мужик с подбитым глазом.
— Говори, — сказал Махно.
— Ось, бачите, — мужик показал на стоявшую рядом с ним дрожащую бабу, — поломали жинке пальцы: пытали, где гроши. Весь дом поразграбили. Над дочкой надругались!.. Шо же це таке? А? Я вас пытаю?!
Услышав это, Махно сделал вид, что пришел в страшный гнев, распорядился догнать бандитов и отбить все уворованное. Назначив Левку Задова старшим, он приказал ему немедленно отправляться в погоню. Тачанки понеслись вскачь по пыльной дороге. Вскоре вдали чуть слышно застучали пулеметы. Видимо, там возник бой.
Махно в окружении свиты важно сидел на вынесенном ему кресле близ бывшего волостного правления. Селяне с почтительным любопытством посматривали на него, ждали, что будет дальше.
По всем признакам, «бой» затягивался. Это объяснялось тем обстоятельством, что Щусь никак не хотел возвращать Левке отобранную им у молодицы бриллиантовую брошь, видимо, выменянную ею в городе пуда за два белой муки.
— Отдай, такой-сякой, сейчас же отдай! — хрипел Левка, пытаясь схватить Щуся за горло.
— Не трожь! Не отдам!.. Чего ты ко мне привязался? — грубо возражал Щусь, уснащая свою речь чудовищной бранью.
Наконец Левка Задов пригрозил, что имеет приказ «батьки» в случае чего шлепнуть элемента на месте. Это подействовало. Щусь отдал брошь. На этом «сражение» кончилось. Щусь направился по ранее указанному ему маршруту, а Левка погрузил отобранную добычу в тачанки и повернул к селу. Там вскоре заметили его возвращение. Догадливый пономарь ударил в колокола. Бабы понесли на площадь ведра холодного молока, хлеб, мед и сметану.
Махно сам возвращал селянам все уворованное. Правда, кое-чего не хватило, но при общем ликовании это прошло почти незамеченным.
— О це батько! О це Махно! — говорил мужик с подбитым глазом. — Все наше майно отбил! О це добра людина!
Какие-то неряшливые, волосатые личности в мягких шляпах и золотых очках шныряли в толпе, рассказывая небылицы о «батькиных» подвигах.
Тачанка, в которой ехал Джек Пирс, остановилась на самом краю площадки, и ему не было видно, что происходит на том месте, где находился Махно. Когда же он предложил Артену пройтись поближе, тот неожиданно грубо предложил ему сидеть и не рыпаться. Это обстоятельство окончательно встревожило Пирса. А доносившиеся от станции гудки паровоза вселяли в него неприятную уверенность в том, что ему никогда уже больше не придется ездить по железной дороге.
Но тут из боковой улицы выбежал Афонька Кривой с таким видом, будто за ним гнался бешеный пес.
— Братишки! Рыжьё! [28] — крикнул он. — Цельный вагон!
Артена, Хайло и кучера словно ветром сдуло с тачанки.
Недолго думая, Джек Пирс последовал их примеру. Он вильнул в переулок и, пригнувшись, побежал в противоположную сторону…
7
Вихров лежал без сапог под навесом большого двора на охапке стружек, прикрытых попоной, и молча слушал
Харламова, который, присев на снятый передок брички, рассказывал ему по его просьбе, как Буденный формировал первый партизанский отряд.
— Да, — сказал Вихров, выслушав казака, — правильно говорится, что смелость города берет. Двадцать человек разбили две сотни! Другой и не поверит… А Городовиков, он что, тоже из Платовской? [29]
— Нет. С Эльмуты, — ответил Харламов. — Хутор такой. Я его родину хорошо знаю. Он, Ока Иванович, свое похождение нам рассказывал, когда я еще в четвертой дивизии служил. Жизнь у него тоже несладкая была. Смолоду скот пас. Ну а как срок вышел, на службу пошел. Там его вскорости за лихость в учебную команду определили… Вы, товарищ командир, не видали, как он рубает? У нас во всей армии таких рубак нет, кроме Семена Михайловича… С винтовки на коне с полного намета на триста шагов без промаху бьет. Уж и ловок! А главное — смелый. В каком хочешь бою голову не теряет. Одного — туда, другого — сюда. Разом распорядится. Такой уж талант ему дан… А как его тяжело поранили, так он в госпиталь не пошел. На карачках ползал, а дивизией командовал.
Харламов помолчал, свернул папироску и, закурив, начал рассказывать о боях на Южном фронте.
Кроме них, под поветью находились старый трубач Климов и лекпом Кузьмич, преисполненный собственного достоинства, полный, важный человек с толстыми и красными до блеска щеками. Они служили вместе уже несколько лет, очень уважали друг друга, с подчёркнутой вежливостью величали один другого по имени и отчеству и были неизменно на «вы». Конечно, Кузьмич, как всякий уважающий себя лекпом, считал себя человеком науки и иногда принимал покровительственный тон в отношении Климова, но старый трубач, посмеиваясь в душе, никогда, даже в минуту ссоры — а это случалось, — не показывал виду, что не признает его превосходства. Для более полной характеристики Кузьмича необходимо добавить, что лекпом любил прихвастнуть, а кроме того, отличаясь медлительностью, весьма последовательно придерживался двух придуманных им самим правил: «Работа не волк — в лес не "убежит» и «Не делай сам того, что можешь свалить на другого».
Харламов кончил рассказывать и, вынув иглу с ниткой из-за борта буденовки, начал прикреплять новый алый бант к гимнастерке.
— Товарищ Харламов, почему это нашего лекпома бойцы доктором называют? — поинтересовался Вихров, косясь на друзей, которые мирно беседовали, развалившись на сене.
Харламов усмехнулся.
— Очень уважает он это. Его салом не корми, а доктором называй… Я вначале не знал и по нечаянности его оконфузил. Раз захожу в лазарет, живот у меня болел, гляжу: сидит он с важным видом. Толстый, гладкий, с лица дюже красный. Стало быть, на самого генерала похожий. Руки на животе держит, строгость в глазах и прочее. А в уголке за столиком примостился такой маленький, чухлый человек; ну я, конечно дело, даже и подумать не мог, что этот человек и был сам доктор… Поглядел я на них и думаю: «Толстый не иначе, как доктор, а щупленький — санитар». Подхожу к Кузьмичу по всем правилам, каблучками щелкнул и рапортую: товарищ доктор, красноармеец такой-то, так, мол, и так. А ему ведь неловко, что я его при враче доктором обозвал. Он молчком так это бровью в сторону врача шевельнул и, не размыкая рук, большим пальцем на него указывает. «Ну, — думаю, — доктор важный, не хочет сам со мной заниматься — к санитару посылает». Подхожу до того, до маленького, и говорю: «К тебе послал». А он ко мне так это вежливо: снимите, мол, пожалуйста, товарищ, рубашку. И аккурат входит командир полка. Кузьмич наш как вскочит…
— Что это ты там врешь? — раздался вдруг басовитый голос лекпома.
— А я, товарищ доктор, за Таганрог рассказываю, — не сморгнув, сказал Харламов.
— Меня-то чего поминал? — приподнимаясь на локте и сердито сдвинув широкие брови, грозно спросил лекпом.
— Вот я и рассказываю, как вы ударили гранатой в самую гущу.
— А-а! Да, да… Это факт… Было дело такое, — успокоился Кузьмич, повертываясь к Климову и продолжая прерванную беседу.
Харламов нагнулся и носком сапога стал копаться в стружках.
— Эх, хозяевать не научились, — сказал он с неодобрением в голосе. — Видать, богато живут.
— А что там? — спросил Вихров.
